Рассказы
Бакенщики не плачут
Рассказ
У других отцы как отцы, одним словом, им здорово повезло. А вот мне не повезло…
Чуть свет отец начинает тормошить меня и говорит только одно слово:
— Пора!
Почему бы ему хоть разок не сказать: «Какой ты у меня лежебока!» или «Ну, что же, малыш, пора, все петухи поднялись…»
Отец произносит всего одно слово, и даже никогда его не повторяет.
Я еще не успел продрать глаза, а он уже торопит:
— Лицо сполоснешь в лодке.
На этом суровом берегу, мы живем с ним вдвоем. Женщин нет. Мать бросила нас. Если бы она жила с нами, то я тоже, быть может, выспался бы когда-нибудь. Но ее нет. «И никогда, — заявляет отец, — не будет».
Мне, однако, совсем некогда предаваться бесплодным мечтаниям.
— За весла! — напоминает отец.
Он у меня — бакенщик. Всем бакенщикам бакенщик. Если бы это было не так, то ему ни за что не доверили бы самый ответственный участок на всей нашей реке. Тут она делает крутой поворот, и на самом изгибе ее — скалистый мыс. В старое время, как говорит отец, перед скалистым мысом капитаны молились, полагаясь на бога. Сейчас капитаны полагаются на себя… и во многом на нас.
Поэтому всю ночь, от заката до самой зари, на нашем участке горят бакены. Их у нас шесть: три красных и три белых. Капитаны и плотогоны должны стараться проплывать точно между ними: малейшая ошибка им грозит гибелью.
Вот на заре мы тем и заняты, что тушим фонари. Я гребу, а отец тушит. Заодно мы доливаем и керосину, чтобы вечером нам было меньше хлопот. Так поступает каждый опытный бакенщик.
Течение быстрое, поэтому я напрягаю все свои силы, чтобы нас не снесло. Но это мне едва-едва удается, — такая лодка у нас непослушная… Как бы тяжело мне ни было, отец никогда меня не сменяет.
— Пока я жив, — говорит он, — научу трудиться. Никто это не сделает лучше, чем я.
Рыбачим мы тоже вдвоем. Осенью нет отбоя от щук. После завтрака возимся на земле, — есть у нас крошечный огород. Если стоит ясная погода, приводим в порядок инвентарь, а то и красим… За лодками — у нас их две — особый уход. Нынче большой расход на смолу.
За работой незаметно проходит день. Чуть не забыл сказать: ведь мытье посуды тоже на моих плечах.
Перед завтраком — вечерний объезд. Всю ночь ярко должны гореть наши бакены. В эту пору особенно оживленно на реке: пароходы ходят за новым урожаем, один за другим проплывают плоты. Пусть им всем сопутствует удача!
Сегодня папа собрался на пристань, за получкой. Это случается с ним один раз в месяц.
— Вернусь после обеда… Заодно загляну в лавку, — предупредил он, сев в лодку.
Я просиял: каждый раз он покупает новую книгу. Лучшего подарка мне не надо!
— Поезжай, — ответил одним словом, а в душе добавил: — «Счастливого тебе пути, отец!»
Мне не привыкать оставаться одному. Если даже какой-нибудь плот случайно собьет бакен, то ничего не стоит поставить его заново. Для бакенщика это плевое дело.
Но перед самым обедом внезапно поднялся ветер. Его принесло с севера. Вскоре по всему небу заметались крупные молнии, точно не зная, куда им деваться. Затем грянул гром.
Сердитые волны белой пеной заползали на прибрежный песок. Давным-давно не было такой бури!
Она-то и загнала меня в дом. Мне страшно, но я все же остался стоять возле окна. Только бы ничего не случилось с моими бакенами, только бы не было аварии…
Мне страшно, но я все стою возле окна и чищу картошку: буря — бурей, а ужинать все равно придется.
Издавая длинные и глухие гудки, мимо проплыл пароход. Я признал его сразу — «Мажит Гафури». Он гудит, как наш кирпичный завод.
Вдруг над самым пароходом лопнула молния. Но каким-то чудом он остался цел, а загорелся огромный дуб, стоящий на противоположном берегу. А это уже бакенщика не касается.
— Счастливого пути тебе, «Мажит»!
Перед сумерками показался еще один пароход. Белый призрак и больше ничего. И гудок какой-то невнятный. Я с огромным напряжением слежу — чуть не порезал себе руку ножом — за тем, как судно следует между бакенами. Я чуть не плачу от радости. «Спасибо, капитан, — шепчу я. — Спасибо, что не ударился о каменный мыс и не сбил моих бакенов».
Как-то незаметно наступили сумерки. Настоящие, помимо черных туч. А отца все не было, он, наверное, задерживался в пути. Неужели мне самому придется плыть к бакенам? Страшно! Но ведь больше некому зажигать фонари! Совершенно некому.
— Ну, что же, — говорю я себе, — пора на вахту! Возле двери задерживаюсь самую малость, ровным счетом столько, сколько надо, чтобы за собой плотно ее прикрыть.
Дождь льет почем зря. Сердитая река такая неприветливая! Она как чужая… Но самое страшное — молнии, им нет никакой веры. Ни за что не узнаешь, куда они метят.
Шагаю к реке медленно, не торопясь. Так бы сделал и мой отец.
Только вот лодка никак не хочет меня слушаться. Я сталкиваю ее в воду, а она лезет обратно. «Не суетись, — уговариваю я ее. — Чего суетишься? Ведь не каждая молния бьет прямо по цели…»
Не успел я сделать несколько взмахов веслами, как грянул гром. Я даже зажмурился. Мне показалось, что все горы, которые стоят вокруг, упали на реку, на лодку и на меня. Но когда я открыл глаза, то сказал самому себе: «Если бы меня воспитывала женщина, то, будьте уверены, тут не обошлось бы без слез. А отец этому не учил».
Теперь моя лодка медленно, но упорно приближалась к первому бакену. Вот и второй. Третий — почти на том самом берегу.
На четвертый бакен я потратил целый коробок спичек. Только-только успел зажечь пятый, как внезапно большая волна ударила по лодке, и я, потеряв равновесие, упал в пучину. Только и успел подумать: «Кто же теперь зажжет шестой? Самый нижний?..»
Когда я очнулся, то вижу надо мной стоит отец. Увидев, что я открыл глаза, он неожиданно нагнулся и поцеловал меня в лоб.
Мне не понравилась его слабость. Но я простил его. Быть может, иногда вместо спасибо можно и поцеловать… В десять лет один раз.
Маленькая Биби и большая чемпионка
Все мальчишки двора «болели» только за мужчин. Это принципиально. Назло им Биби «болела» только за женщин. Тоже принципиально. А заразил их, между прочим, дедушка Апуш, бывший когда-то первым вратарем уфимского «Спартака».
Надо признаться, ЧТО Биби чуточку завидовала мальчишкам, хотя скрывала это как могла. «Почему бы не составить девичью футбольную команду? — размышляла она. — В самом деле, почему? И в хоккей они не играют. Нет ни одной боксерши… Просто не везет нам, женщинам»…
Мальчишкам, как всегда, везло. Они «болели» круглый год. Почти каждую неделю происходило что-то грандиозное: то турнир, то матчи, то скачки, то мотогонки. После каждого такого великолепного праздника мальчишки, собравшись в дальнем углу двора, за сараями, устраивали разбор по всем правилам: хвалили чемпиона, осуждали проигравших, — одним словом, разгорались страсти. Не на шутку!
Естественно, Биби не могла не участвовать в таком сборе. Ведь ей всегда было что сказать. Ни с того ни с сего она начинала говорить о своих любимых кумирах: то о Наташе Сидоркиной, занявшей первое место по художественной гимнастике, то о Лялечке Бикчуриной, замечательно выступающей в беге на восемьсот метров — два года подряд она завоевывала звание абсолютного чемпиона республики на эту дистанцию. Сначала мальчишки, разгоряченные спором, не обращали на нее никакого внимания. Но если она начинала всем надоедать, а это случалось часто, то суровые болельщики, объединив свои усилия, выталкивали ее из круга. Между прочим, эта операция не всегда проходила гладко, так как Биби, упрямая девчонка, отчаянно отбивалась кулаками, ногами. Даже после того, как она оказывалась вышвырнутой из круга, все-таки не унималась: продолжала громко выкрикивать имена Лялечки и Наташеньки прямо в мальчишечьи затылки.
Однако, начиная с прошлого года, хитрые мальчишки задумали и осуществили коварный план, который, прежде всего, был направлен против Биби. «Если проигрывает чемпион, за которого ты «болеешь», то готовься принять двадцать щелчков от каждого члена «братства болельщиков», — вот что говорилось в этом неписаном уставе.
Но мальчишки здорово просчитались, если они думали этим отпугнуть Биби. Не на такую напали! Биби на равных правах с мальчишками вошла в это братство, но оставалась верна своим идеалам — по-прежнему «болела» только за своих женщин.
Так продолжалось вплоть до прошлого воскресенья, когда произошло следующее.
На стадионе заканчивался финальный забег на восемьсот метров. Сначала впереди шла Лялечка Бикчурина. Стонал весь стадион и в первую очередь, конечно, Биби. Ей не сиделось уж с той минуты, как пятерка лучших спортсменок взяла старт. Она подпрыгивала, визжала, то и дело спорила с соседями. Одним словом, вела себя совсем не так, как учили ее дома. К концу второго круга, когда до финиша осталось от силы метров сто, Биби просто забыла закрыть рот. Подумать только, на ее глазах обошли любимицу! Сначала Лялечку Бикчурину оставила позади себя девушка в красной майке, потом девушка в желтой майке и в конце концов — девушка в черной майке… Это случилось, несмотря на то, что телецентр уже подготовил передачу о Лялечке Бикчуриной, «бегающей быстрее лани», а Биби «болела» всем сердцем. Ничего не помогло…
Болельщики — самые непостоянные люди на всем белом свете. Более неверную породу трудно отыскать. Им что: был бы кумир, герой дня, чтобы поклоняться. А кто он — неважно… Тем более им нет никакого дела до человека, который занял пятое место. Стадион не признает его, тотчас же забывает о нем.
Так случилось и на этот раз. Стадион опустел в один миг. Только подружки Лялечки Бикчуриной не забыли о ее существовании. Они пришли сюда, на голую площадку, рядом с душевой, чтобы утешить бывшую чемпионку и, конечно, прежде всего, чтобы увести ее домой.
Однако Лялечка Бикчурина им, своим подружкам, сказала только одно:
— Оставьте, пожалуйста! Разве я не могу посидеть вот так, просто одна? Неужели вы думаете, что мне уж так приятно, когда вы проливаете слезы сочувствия?
Но через минуту Лялечка Бикчурина уже горько упрекала себя за то, что нагрубила подружкам. Однако слово — стрела, а ее, как известно, не догонишь… Она осталась совсем одна, на опустевшем стадионе, где только что бушевала буря страстей и где в унисон стонало или ликовало десять тысяч глоток.
Тут-то из-за угла и появилась Биби. Воспользовавшись тем, что бывшая чемпионка была одна, она уселась рядом, закрыв подолом голые коленки.
— Сидишь, значит!… — проговорила она, не зная, как начать разговор с таким знатным человеком, как Лялечка Бикчурина.
Бывшая чемпионка ничего не ответила. Скорее всего она не слышала того, что сказала босоногая девчонка. До того ли было!
Не дождавшись ответа, Биби продолжала:
— И надо же было пропустить вперед эту длинноногую в красной майке… С нее все и началось…
Тут только Лялечка Бикчурина подняла голову и, увидев непрошенную собеседницу, недовольно произнесла:
— Ну, а тебе чего?..
Биби не догадалась обидеться.
— Если бы продержалась еще две минуты, то не пришлось бы тебе одной сидеть на пустыре, а мне вот принимать наказание… — ответила она.
— Что ты болтаешь? — рассердилась спортсменка. Девочка вздохнула.
— За забором меня ждут мальчишки, — проговорила она, — чтобы понадавать мне щелчков…
— Кому? За что? — спросила Лялечка Бикчурина. — Что-то не пойму тебя…
Биби охотно пояснила:
— У нас такая договоренность: если подводит чемпион, то страдает «болельщик». За тебя я болела целых два года, и ты ни разу не подводила. А вот на этот раз надо же было…
Как ни храбрилась Биби, но все же не удержалась. Две непрошеные слезинки упали на ее коленки и разбились вдребезги.
По-видимому, эти слезинки, а быть может, и ее слова самым неожиданным образом повлияли на Лялечку Бикчурину. Она, забыв про все свои горести, вдруг прижала девчонку к своей груди.
— Поверь мне, в следующий раз тебе не придется подставлять лоб мальчишкам, — произнесла она. — Ты продолжай «болеть» за меня. Очень прошу тебя об этом!
Биби, освободившись из ее объятий, порывисто поднялась.
— Ну, ладно, я пошла к своим мальчишкам, — проговорила она. — Они, наверное, заждались меня.
Сказав это, она зашагала в сторону забора, у которого была отодрана одна-единственная доска. Через такую щель могла проскользнуть только маленькая Биби, и больше никто.
Девушка в шароварах
— Никого не видать?
— Нет, не видать.
— Дорога вовсе пуста?
— Как скатерть, садись да катись!
— Значит, до самого горизонта пустошь хорошая?
— До самого!
— Один день, пиши, пропал!
Гани, так зовут моего друга, сердито плюнул. Он — дотошный и нетерпеливый, а я — терпеливый; мне лень ему отвечать. Я могу вот так лежать на спине, возле дороги, хоть целую неделю. Благодать!
Единственное неудобство — некуда спрятаться от солнца; за кучей кирпичей или за бревнами, сваленными как попало, никак не скроешься; тень от телеграфного столба — разве тень! Вокруг ни одного дерева, такая голая степь!
И жара немыслимая! Бывает же такой отчаянный зной: смотришь — цветы как цветы, а через час они вянут, будто кто слизнул их огненным языком. Горячий ветер жжет лицо, до хрипоты сушит горло.
В такое время каждый человек по-своему мечтает о прохладе.
— Помнишь, напротив конторы Заготживсырье стоял квасной киоск? — шумно вздохнул Гани. — Можешь верить, можешь нет, это твое дело, но я, если бы в эту минуту оказался там, возле киоска, одним махом осушил бы пять кружек, а то и все шесть! Даже бы глазом не моргнул!
— А, по-моему, от такой жары самое лучшее лекарство — холодный айран! Со льдом или разведенный на колодезной воде!
— На худой конец я бы согласился и на чашку чая, — продолжал Гани. — Лучше без сахара и без молочка, но обязательно густой и горячий. Чтоб губы жег! Чтобы перехватывало дыхание!
Где-то возле моего затылка загудела земля, — не иначе, как самосвал. Шум нарастает, гул ощущаю уже всей спиной. Может быть, с этой машиной возвращался наш бригадир? Чуть приподнимаюсь, смотрю: грузовая машина мчится мимо, выжимает шестьдесят, а то и все семьдесят километров. Проводив машину до самого горизонта, растягиваюсь спать.
На какой-то миг наступает удивительная тишина, будто замерла вся вселенная. Но это ощущение мимолетное. Стоит прислушаться — тысяча звуков: всяких песен и криков, зовов и споров. Вся степь перестукивается на своей, только ей знакомой короткой волне.
На небе, прямо передо мной, два коршуна. От этой жары они, наверное, посходили с ума: кинулись друг на друга, и пошла драка! Чего им не хватает? Что не поделили?
Первый раз вижу, чтобы коршуны дрались между собой. Сильные хищники бьются молча, не издавая ни стона, ни воинственного крика. Сцепившись, они падают клубком, рассыпая черные перья. Но в самую последнюю минуту, когда, казалось, вот-вот ударятся о землю, они, опустив друг друга, медленно начинают набирать высоту. Вижу, их устраивает как поле битвы только самый купол неба, там им просторнее! А дерутся великолепно! Но ради чего? Неужели не поделили небо? Хочется им крикнуть: «Эй, вы, глупые птицы, бросьте! Не пытайтесь разделить небо, в нем всем хватит места! Ух, как просторно! Дух захватывает!»
Иные люди поступают точно так же, пытаясь объять необъятное. Они ведут себя в жизни, как эти ненасытные птицы: вечно торопятся сделать больше, они не дают передышки ни себе, ни другим. Честное слово, глупо бежать до самой могилы!
В этой жизни, на мой взгляд, очень просто быть счастливым; перед самим собой стоит поставить самую достижимую, самую легкую задачу, — вот в чем секрет многих радостей. Лучше удовлетвориться махонькими успехами, чем страдать от неисполнения великих целей…
— Если бы представилась возможность, я бы с ветерком проехался бы по этой автостраде, из конца в конец, — размечтался Гани. — Конечно, после того как достроим ее.
Поразительный человек! Охота же ему болтать всякую чушь. Мне бы, например, никогда не пришла мысль путешествовать. Чего я не видал за горизонтом?
«Наша автострада начинается где-то на западе, почти за две тысячи километров, — как-то говорил бригадир. — А конец ее вытянулся на десять тысяч километров. Вот она какая!»
Я не знаю, как у других идут дела, но на нашем участке уже началось движение, хотя официального открытия и не было. Водители торопятся воспользоваться широкой автострадой; кому охота трястись на выбоинах и купаться в пыльных тучах? Пожалуй, никому.
Мы не дорожники, а строители: на сто восемьдесят третьем километре строим автовокзал. Вслед за нами, как рассказывают, приедут другие строители, чтобы на берегу озера создать большую кумысолечебницу. А пока мы одни… Еще два дня назад свезли сюда весь стройматериал, какой предусмотрен проектом, весь инструмент, какой полагается строителю. Одно упущение — не успели отрыть котлован под фундамент здания, именно поэтому загораем от безделья.
Нетерпеливый наш бригадир Абубакир Ишмурзин не стал ждать, пока придет землеройка, на попутной машине махнул на пятьсот сорок четвертый километр, где тоже возводят автовокзал; он уехал и точно в воду канул: нет ни машины, ни его самого.
В нашей бригаде всего четыре человека. До полного комплекта не хватает одного. Строительно-монтажное управление, которому мы подчиняемся, обещалось прислать пятого. Если не забудет, пришлет, а забудет — вчетвером построим автовокзал, не привыкать.
Наш Абубакир — плотный в плечах, среднего роста, с рябым носом; между собой, конечно, за глаза, мы его называем «миллионером», он из числа тех солдат, кто раньше положенного срока за счет одного миллиона двухсот тысяч уволен из армии. По-моему, его следовало все-таки оставить в армии хотя бы только за то, что он безумно любит наводить порядок. Дисциплина уживается в каждом его кровяном шарике! Если бы ему позволили, то и в бригаде он установил бы железный воинский порядок, честное слово! Зная эту его слабость, мы частенько отвечаем ему:
— Да, товарищ ефрейтор!
— Будет исполнено, товарищ ефрейтор!
— Не беспокойтесь, товарищ ефрейтор, осилим! Нам эта шутка ничего не стоит, а он доволен.
О Жигане придется рассказать особо. Он прибыл в нашу бригаду прямо из тюрьмы.
— По профессии я медвежатник, — представился он, как только прибыл к нам. — Отбыл два срока, отпущен по всем статьям. Других заслуг за мной не числится, чего нет, того нет…
Никогда нам еще не приходилось работать с вором, не знаешь, как себя держать. Каждое утро, как только просыпаемся, мы первым делом проверяем свои карманы. Однако самое удивительное то, что пока ничего не успели потерять.
У Жигана длинные «стиляжьи» волосы, длинные руки, даже ногти и те длинные, он специально их отращивает.
Нашему бригадиру он не понравился с первого взгляда. Это заметили все.
— Из какой ты нации? — спросил Абубакир, разглядывая его с горбинкой нос.
Жиган подмигнул одним глазом.
— Чего не знаю, того не знаю, чин, — невозмутимо ответил он. — Ежели для анкеты, то пиши смело, что в моих жилах смешалась-перемешалась кровь семи народов.
Абубакир, почитатель святого порядка, конечно, остался недоволен подобным ответом. Если бы Жиган не был прислан конторой, то, будьте уверены, бригадир ни за что не подпустил бы его к себе ближе, чем на ружейный выстрел. Но против приказа не попрешь! Поэтому Абубакир задал ему еще один вопрос:
— Профессию бросил окончательно или только временно решил ее сменить?
— Баста! — ответил Жиган. — Клянусь именем женщины…
— Жена, что ли?
— Нет.
— А кто?
— Любимая…
— В Уфе осталась?
— Не знаю.
— Как так?
— Вот что, чин, я даже не знаю, кто она такая: может, красива, а может, и нет. Брюнетка или блондинка — тоже неизвестно. Я не видел ее, вот в чем секрет, чин! Но я верю, что есть такая моя женщина на этом белом свете. Я верю в нее.
Вообще этот Жиган оказался любопытнейшим парнем… Он — неразговорчивый человек, обычно целыми неделями от него слова не услышишь, ни доброго, ни худого. На работе, словно зверь, за ним не угонишься. Но, как только смена кончается, он все свободное время проводит за картами, если, конечно, не спит.
Вот и сейчас он сидит возле телеграфного столба и сам с собой дуется в карты. Мы с Ганием не можем составить ему компанию, ведь мы не знаем, что такое «храп», а ему, по всей вероятности, совсем не интересно играть в «подкидного дурака» или в «шестьдесят шесть»!
При этом частенько Жиган выходит из себя.
— Коли бросил, чин, — говорит он своему воображаемому партнеру, — то стоп, чин, пусть полежит на месте. Ходи с червонного короля, кому говорят! А ну-ка, чин!
Мне иногда думается, что в тюрьме ему попадались партнеры — одни мошенники, не иначе. Этого Жиган им до сих пор никак простить не может…
Сперва нам казались смешными его выходки, но теперь привыкли; не обращаем на него никакого внимания.
С Ганием я, Вали, из одного района. Мы оба сдавали вступительные экзамены в университет и, как водится, не сдали, каждому всего-навсего по одному баллу не хватило. Откровенно говоря, я с самого начала не верил, что нужное количество баллов наберу, но об этом заранее не стал говорить своему другу Ганию, он все берет близко к сердцу. Конечно, после того, как сорвались, стыдно возвращаться в родной район, вот и заделались строителями, — нынче это почетная профессия.
В минуты откровенности Гани нет-нет да поговаривает: «Вот, мол, поработаем на стройках годика два, наживем себе рабочего стажа, а потом снова постучимся в ворота университета; рабочему человеку не откажут…» Он на себя крепко надеется. А я — нет, в душе уже окончательно распрощался с университетом. Ведь нет такого всеобщего обязательного закона, чтобы каждый, что ни на есть человек, кончал университет! По-моему, в этой жизни надо иметь и таких людей, которые умели бы подавать сено лошадям. (Так говорится у нас о простом человеческом труде). А заработать можно и без образования. Мне рассказывали, что будто бы некоторые уфимские инженеры на восьмистах рублях в месяц за столом штаны просиживают. А вот стоит только мне захотеть, и я заработаю тысячу рублей, а то и больше, даром что не инженер.
Заодно расскажу и про наше новое прозвище. Гани — коротыш, с мятым носом, а я — высокий, как фабричная труба, и черный, как гудрон. Несмотря на это, в нас находят что-то общее», наверное, поэтому для нас придумали одно прозвище: Ганивали. Мы и сами настолько привыкли к этой кличке, что, когда кто-либо нас окликает: «Эй. Ганивали!», мы оба оглядываемся.
Этот автовокзал — второй по счету, первый построен на пятом километре. Ту стройку окончили ровно за три недели; мы рассчитывали и здесь управиться за тот же срок, но вот один день ни за что ни про что потеряли.
Не успел я чуть пошевельнуться, как Гани спросил:
— Все еще его не видать?
— Говорю же — нет!
Мне здорово надоели его вопросы да расспросы.
— Ты меня наблюдателем, что ли, нанял? — огрызнулся я. — Если тебе так уж не терпится, нечего барином разлеживаться, подымись и следи себе за дорогой.
2
Перед самым вечером возле нас внезапно затормозил красный автобус с желтым пояском; ну, известная зисовская тележка на тридцать два сидячих места. «Неужели бригадир вернулся? — подумал я. — Сумел-таки себя поставить!»
Но нет, бригадиром и не пахло. Сначала мы увидели торчащие в разные стороны огромные рыжие усы водителя.
— Как дела, ребята? — спросили нас рыжие усы.
— Ничего себе, паримся, — ответил Гани.
— Решил потренировать машину, чтобы знала, где останавливаться, — пошутил шофер. — Со временем, как я понимаю, тут будет наша остановка.
— Автобус — не лошадь, можно обойтись и без тренировки: где нажал, там и остановка!
Шофер поставил на обочину дороги зеленый фанерный чемодан с большим замком. Вслед за ним сошла с машины девушка в шароварах.
— Вот те на!
Ничего себе девчонка, фигуристая, но брюки ей нипочем не идут. И большие черные очки, скажу вам, никакое не украшение для женского пола. Зубы как зубы, и губы тоже… Но не зная, какие глаза, невозможно сказать: красив человек или нет. А нам подавай самых красивых, посредственными не интересуемся…
Вижу, однако, шофер никак не может с ней распрощаться, вокруг не вьюном вьется. И болтает без умолку, точно нанявшийся на свадьбу тамада. А нас это не касается, мы держимся политики строгого нейтралитета.
Не знаю почему, но рыжие усы водителя, косматая шевелюра его, хорошо подвешенный язык, — одним словом, все в нем мне не понравилось с первого взгляда. Бывает же так! Может быть, он и не до такой степени уж безобразен, бывают более отталкивающие личности, но, что поделаешь с собой: возненавидел — и только!
Когда прощание состоялось, автобус будто нехотя тронулся с места. Девушка, не желая нас замечать, вслед ему долго махала платком.
Куда, интересно, она держит путь? Возможно, что девушка на каникулы вернулась в родной аул, который приютился совсем недалеко от нас, или просто приехала на отдых, не исключается и такая возможность. Погода для отдыха подходящая.
Наконец, заметив нас, она сказала:
— Добрый вечер.
— Вечер добрый.
Один Жиган не отозвался, он по-прежнему был занят своими картами.
— Бездельничаем?
Ее вопрос нас здорово задел.
— Тебя это, во всяком случае, не касается, — сказал я резко.
Гани добавил:
— Среди наших начальников тебя до сих пор не замечал…
Эта шутка нам пришлась по душе: громко рассмеялись.
Девушка чуточку смутилась, но не отступила.
— Хотя я и не начальство какое, но касательство к бригаде имею: меня прислали к вам работать.
— Ну? — удивился Гани. — К нам, значит, приехала? Не ожидали! Но все равно мы самолично не можем тебя зачислить в бригаду, придется дождаться Абубакира. Верно говорю, Вали?
Я кивнул головой.
— Он отсутствует. А когда вернется, неизвестно. Девушка принялась нас разглядывать. Это тоже нам не понравилось.
— Бригадир укатил за землеройной машиной, а мы, пока не отрыт котлован, не можем начать работу. Это факт!
Она вдруг спросила:
— Железные лопаты есть?
— Разве дело в них!
— Лопаты лежат вон там, за кирпичами, — добавил Гани.
— Чего же мы стоим? — удивилась она. — Покопаем. Сколько успеем — и то ладно…
Нас позабавили ее слова.
— Какой же болван, имея землеройку, берется за лопату? — сказал я, хватаясь за живот.
Мы так увлеклись, что даже не заметили, как к нам подошел Жиган. — Целую минуту он разглядывал девушку, а потом, сняв шляпу, почтительно наклонил голову.
— Я — Жиган, — сказал он. — Бесфамильный. То есть ее не имею.
— Асия Яумбаева, — ответила она, протягивая ему руку.
Жиган, исполнив свой гражданский долг, вернулся к прерванному занятию.
Асия, засучив рукава, начала перебирать лопаты; облюбовав одну из них, с самой короткой ручкой, приступила к работе. Тут у нас развязались языки.
— Смотри, не заработай себе мозоли, — громко посочувствовал Гани. — Осторожность никогда не мешает
— Иди по колышкам, никогда не ошибешься, — посоветовал я.
Она не удостоила нас даже ответом. Вижу, нелегко ей копать, руки непривычные. Когда доберешься до глины, проклянешь все на свете.
— Ничего, получается, — сказал Гани.
— Старательная, — похвалил я.
— Не успела приехать, сразу за работу. Ничего не скажешь, умеет себя показать.
— Бригадиров почерк! Она ему понравится!
Асия хотя и слышала нашу болтовню, не стала отвлекаться; медленно, но упорно рос бугорок возле ее ног. Ее упорство начинало нас сердить. Вот что натворила девчонка в шароварах! Теперь невозможно лежать без дела и помогать ей стыдно.
— Ну поработай чуточку, потом отдохнешь, — сказал я ей.
Устанет, сама остановится, — заключил Гани. — Верно говорю?
Так мы упражнялись с полчаса, может быть, чуточку и больше. Но сколько же можно лясы точить?
— Как будто некрасиво получилось, — прошептал я. — Нехорошо!
— Сам же первый увильнул от работы, — нахмурился Гани. — Не меня ли хочешь упрекнуть?
— Дурья твоя голова, чего кипятишься? — начал сердиться я.
— Полно болтать-то! Чего же раньше думал? — ответил он. — Неразумный ты человек.
— Во всяком случае, если бы я был один, знал бы, как поступить; вот в чем дело, шляпа!
После чего он обозвал меня болванюгой, а я его — бегемотом. Потом он стал скудоумом, а я узнал, что давно уже числюсь тринадцатым оболтусом…
Не знаю, чем бы закончилась наша перебранка, если бы вовремя не закатилось солнце. Как только наступили сумерки, Асия бросила лопату, и этого было достаточно, чтобы наш спор сам собой прекратился.
А утром, к счастью, вернулся наш бригадир. Да не один, а с машиной.
3
За завтраком Асия разговаривала с бригадиром без очков, и тут мы разглядели ее глаза. Могу сказать только одно: если бы мы видели эти глаза с вечера, то, конечно, не сваляли бы такого дурака. За это ручаюсь. Но, как говорится, локоть не укусишь…
С первого взгляда трудно даже сказать, какие они. Когда девушка смеялась, глаза ее делались прозрачно-синими, а когда сердилась — серо-голубыми…
С того утра она вошла в нашу маленькую семью полноправной хозяйкой. Стоило нам ее увидеть, как беспричинно начинали улыбаться. Если при этом она говорила: «пожалуйста, сделай это» или «будь добр, помоги», счастью нашему не было конца. Подумать только, один человек так украсил целую степь!
С тех пор, как в нашу бригаду пришла девушка в шароварах, Жиган добровольно возложил на себя новую обязанность: он не ленится каждое утро приносить с ближайшего озера две лилии. Теперь на рабочем месте Асии стоит стакан с цветами. Она, наверное, очень их любит. Вместе со стеной все выше и выше поднимается стакан с лилиями.
Не скрою, мне тоже приятно, если удается оказать ей хотя бы маленькую, самую простяковую помощь. Асия, например, никак не умеет обращаться с причалками. А они, как известно, самые строгие контролеры каменщика. Причалками постоянно проверяешь стену, иначе нельзя.
Сперва Асия была на подсобной работе, таскала кирпичи или готовила для нас раствор. Нам понравилось, что она ни от какой работы не отказывалась…
В училище, как и полагается, напичкали ее знаниями, но практикой, видимо, не баловали. Поэтому наш бригадир стал ее учить уму-разуму: как ловчее орудовать мастерком, а потом научил обходиться и без него.
На пятый день Асия самостоятельно стала укладывать кирпичи. Ничего не скажешь, — способный человек! Теперь у нас у всех одна забота — как бы от нее не отстать и не опозориться.
Сегодня, например, Жиган и Гани — подсобниками, а мы с ней укладываем кирпичи. Наш же строгий бригадир снизошел до роли обыкновенного повара. С самого утра он обещает нас накормить непревзойденным бишбармаком, с которым, как он говорит, «язык проглотишь». Поживем — увидим!.. Про себя думаю: «Абубакир тоже хочет угодить нашей девчонке! Вот что наделали со всеми нами красивые глаза Асии».
После работы, растянувшись на ароматной траве, я говорю себе: «Всех поставила на колени… Всех, кроме меня!» В этом нет ничего удивительного. Во всей бригаде нет второго такого парня, как я: ростом бог не обидел и силу некуда девать. Один недостаток — веснушчатый, даже уши в веснушках, но это, как я полагаю, прощается мужскому полу.
И поведением своим выгодно отличаюсь от других: ей не надоедаю, как наш бригадир, перед ней не угодничаю, как Жиган, и, тем более, из-за нее не страдаю, вроде Гания.
Одним словом, веду себя культурно.
Перед палаткой на ящике устроился наш бригадир. По своей солдатской привычке он каждый день пишет письмо. Сам видел, как он на обороте конверта приписывает: «Почтальон, шире шаг!»
Жиган, как говорится, играет в карты с болваном, то есть сам с собой. Гани возится возле очага — он отвечает за ужин… Асия сидит в тени и штопает наши носки. От этого в степи стало уютнее…
И вдруг, на тебе, затормозил автобус. Такого назойливого шофера сроду не видел. Чего он вдруг взял привычку останавливаться на сто восемьдесят третьем километре? Ему другого места нет, что ли?
Сойдя с машины, он поднял левую руку:
— Привет, ребята!
Никто из нас не отозвался. Воспользовавшись подходящей ситуацией, я подошел к усатому шоферу и положил руку на его плечо.
— Слушай, непонятливый ты человек, — сказал я, — что-то зачастил к нам. Может, сменишь остановку?
Ему не понравился мой деликатный совет.
— Не чуди, — огрызнулся он. — Не понимаю, чего лезешь не в свое дело!
Конечно, на крик прибежала Асия. Подав ему руку, она повернулась ко мне.
— Эко чучело! — сказала она незлобно. — Полно тебе…
Не удалось мне крупно поговорить с усатым, но все же кое-какой намек дал. Если понятливый, то учтет. Тем временем шофер начал ворковать возле нее.
— Я тебе, Асия, привез наисвежую газету, — сказал он. — На пятом километре, возле нового автовокзала, уже успели открыть киоск Союзпечати.
Я стоял тут же, слушая, о чем же они будут говорить. Мне не особенно нравится такая дружба. Только из-за девчонки сдерживаю себя: «Ты мне еще попадешься на узкой тропе», — думаю про усатого.
Как только автобус ушел, Асия оживилась:
— Знакомый мой свежую газету привез. Может, почитать?
— Уже поздно, а завтра рано вставать, — сказал я сухо. — Поскорее надо поужинать и дать храпака.
Как ни говори, не хочется мне, чтобы она читала шоферскую газету.
Вмешался бригадир.
— Что тебя бешеная муха укусила, что ли? — рассвирепел он. — Асия, читай! Новости всегда приятны.
Когда вокруг нее собралась вся наша бригада, Асия начала читать заметку про какого-то художника. По словам газеты, этот художник был особый: будто бы он умел превращать каждое желтое пятно в солнце.
— А другие, говорилось в заметке, — наоборот, солнце превращают в желтое пятно!
Мне не понравилось сравнение. По-моему, пусть солнце существует само по себе, а пятно — само по себе.
На кой черт их сравнивать и сопоставлять. Кому это нужно?
У нее, у Асии, странная привычка: из газеты она всегда выискивает вот такие «воспитывающие» заметки. Она, беспокойная и дерзкая, никак не может без того, чтобы нас не призывать и агитировать. Если бы дать ей волю, то она перевоспитала бы весь земной шар!
Мне не нравится ее манера. Я не хочу перевоспитываться! Я хочу оставаться самим собой.
Вторая заметка оказалась про негра, бегуна, который, заняв первое место на соревнованиях, упал без сознания на руки товарищей. Охаивая других, Асия говорила, что у тех, кто занял второе и третье места, еще оставались силы для того, чтобы пробежать почетный круг…
По-моему, тут Асия все-таки не права. Меня, например, никто бы не заставил бежать до бессознательного состояния. Дудки! Надо во всем знать меру. «Растягивай ножки по одежки», — говорится в народе. Старики советуют: «Даже тогда, когда идешь по каменному мосту, пробуй его палкой, чтобы не оступиться». Не они ли сказали: «Слабого раздавят, сильного повесят, а среднего сделают своим предводителем».
Золотая серединка — великолепная должность на этом свете! Я сам стремлюсь быть средним и не каюсь. Вот, я, например, обыкновенный каменщик. Чем я хуже других? Ничем!
Умеренный человек знает, что падает только тот, кто карабкается вверх; он никогда не испытывает брод обеими ногами сразу; ведь хорошее дерево раньше других рубят!
Асия все уговаривает и уговаривает нас. Она вносит какое-то беспокойство. Я вдруг поднялся и сказал:
— Все одно и то же, надоело! Асия замолчала на полуслове.
— Тихо! — рассердился бригадир. — Говоришь непорядок!
Она начала читать новую заметку, а я ушел в степь. Ушел, чтобы остаться наедине с собой.
4
Мне кажется, что кто-то царапает крышу нашей палатки. Это дождь, нудный, надоедливый.
На душе нехорошо оттого, что дождь запер нас всех в одну палатку, оттого, что день ото дня повторяется все одно и то же: Гани страдает от безответной любви, бригадир пишет бесконечное количество писем, которые сопровождает все тем же лаконичным обращением: «Почтальон, шире шаг!». Теперь у него большая радость: родилась дочь. Ее назвали Наилей,
Только Жиган выкинул неожиданный номер. Вот он лежит в полной парадной форме в постели. Одна рука его свисла. Во сне он громко разговаривает с самим собой. При этом зовет какую-то бубновую даму…
Что с ним? С утра он, как обычно, сходил на озеро за лилиями и отнес их нашей девчонке. К этому рыцарскому шагу мы уже привыли. Однако он очень странно повел себя после того, как сходил к ней. Он, объявивший себя до конца жизни трезвенником, вдруг вытащил из чемодана припрятанную бутылку водки и, налив целую кружку, выпил одним махом… Неужели Асия сказала ему что-то неподходящее? Что произошло между ними?
Только после того, как бригадир повернул Жигана лицом вниз, он перестал стонать и звать свою бубновую даму…
Дождь по-прежнему шуршит над моей головой. Он поливает всю степь, в том числе и наш вокзал, который все еще стоит без крыши. Нам пришлось строить временный навес, чтобы как-нибудь устроить нашу девчонку. Не поместишь же ее вместе с нами в палатку.
— Слушай, — вдруг прошептал Гани над моим ухом, — пора принять соответствующие меры!
— Ты это о чем?
— Усатый морочит голову нашей девчонке. По-моему, пора ему указать от ворот поворот.
— Ничего лучше не придумал?
— Может, нам следует строго-настрого поговорить с ней?..
Я сам тоже подумывал об этом, но не мог придумать какой-нибудь удобный предлог чтобы пойти к ней.
— В подобных делах третий лишний, — ответил я ему. — Положись на меня; у меня по этой части как-никак есть опыт.
Для храбрости я отпил из бутылки водки, что осталась от Жигана. Что будет, то и будет!
— Она мне, должно быть, уже выстирала рубаху, как пообещала, — сказал я и, накинув на плечо кожанку, шагнул под дождь. Хотя и был навеселе, но все же не рискнул ворваться в тот уголок, где приютилась Асия. Сначала бросил взгляд в неостекленное окно автовокзала. И что же вижу: сидит себе девчонка на кирпичах, устроив из них нечто вроде стула и перебирает какие-то картонки, совсем крошечные, не больше спичечных коробочек. Вот те на! Нашла себе забаву!
— Можно, что ли, к тебе? — сказал, приоткрывая навес.
— Проходи.
— Что за игрушки себе придумала? — спросил я, наблюдая за тем, как она рассматривает то одну, то вторую сторону картонок, и при этом что-то шепчет себе.
— Вовсе это не какие-нибудь игрушки, — улыбнулась она, — а самоучитель. Как видишь, я изучаю английский язык. На одной стороне, посмотри, русское слово, а на обратной — английское. Так лучше запоминается.
— Удивляюсь! — сказал я. — Не понимаю, зачем тебе, каменщице, вдруг понадобился иностранный язык? Мне так думается, что складывать камни можно и не зная, например, английского языка. Не так ли?… Можно тут у тебя посидеть?
— Оборудуй себе стул и садись! Я живо смастерил себе сиденье.
— Человек живет, как известно, не одним днем, — ответила она. — Я намерена нынче осенью поступить в институт. Так я мечтаю о первом сентября! По-моему, было бы просто ужасно, если бы человек не мечтал, не стремился стать лучшим, чем есть. В этой жизни нельзя жить одной единственной обязанностью своей…
— Как тебя понять? — спросил я.
— У человека должно быть хотя бы три обязанности, — ответила Асия, — я об этом читала у одного знаменитого ученого.
— Ты, я думаю, чуточку перехватила!
— Вот я сама, как знаешь, работаю, теперь узнал, что я и учусь. Пока, однако, никак себе не могу найти третье занятие.
Меня позабавила ее горячность.
В эту минуту она показалась чуточку ребенком. Вон чего она захотела: жить за троих. «Ты, девчонка, выходи-ка себе замуж, — захотелось ей сказать. — Вот тебе и третья великая обязанность! Нечего тут особенного выискивать!» Я этих слов, однако, не произнес, сдержался, но улыбку спрятать не мог.
— Ты не согласен со мной? — спросила она. — Вижу, нет.
Заупрямившись, я начал спорить с ней, конечно, высмеял ее мечту, обстоятельно объяснил ей, что один человек должен постоять только за одного себя. «Мы, — сказал я, — не мечтаем о журавлях, нам подавай синиц…» После чего стал опровергать ее доводы, один пункт за другим. Вспомнил и про то, что падает только тот, кто карабкается вверх, что хорошее дерево раньше других рубят…
Девчонка, даже не дослушав меня, расхохоталась.
— Ты — стопроцентный старик! — сказала она. — Есть граница самоуспокоенности. Есть предел убогости. А по-моему, красота — в доброй мечте, за которую ты готов пойти в огонь и в воду! Счастье — в том трудном труде, через который идешь к своему идеалу! А насчет твоих пословиц скажу вот что: они не самые мудрые! Нельзя выходить на большую дорогу, вооружившись усыпляющими поговорками… Есть другие!
— Значит, — сказал я ей, — тебе не нравлюсь? Она взглянула на меня с недоумением.
— Ты какой-то консервированный, — сказала она — Был бы чуточку другим, тогда, конечно, можно было надеяться на то, что полюбит любая девушка.
— Даже и ты? — спросил я А про себя сказал: вот с этого, наверное, и следовало начать разговор, а не философствовать без толку!
— Как тебе сказать, чуточку одержимых мы любим, — улыбнулась она. — Ты не такой уж пропащий человек, чтобы вовсе от тебя отказаться.
Эта мысль мне здорово понравилась. Вот теперь я, кажется, попал в самую точку! После того, как мило поговорил с ней, можно ее и поцеловать. На что — на что, а на это у меня сноровка есть и опыта, как полагаю, более чем достаточно.
— Ты что! — вскочила она и ловко залепила мне такую пощечину, какую я до сих пор ни от кого не получал
Я отступил на шаг и примирительным тоном сказал:
— Ты рукам волю не давай, понятно? Чего они у тебя размахались без всякой причины?
В ответ она сказала:
— Убирайся вон! Протрезвишься, вот тогда я с тобой еще поговорю.
Как вернулся в палатку, не помню. Потом, немного позже, Гани говорил: «Точь-в-точь повторил номер Жигана, — в грязных ботинках забрался на постель…»
А, очнувшись, я сказал себе только одно: «Хорош, свинья!» Я не боялся, что она поднимет скандал. Это — полбеды! Вот обидится — тогда, пиши, все пропало!
Однако я себя успокоил тем, что, мол, после того, как достроим автовокзал здесь, на этом восемьдесят третьем километре, нам еще предстоит работать на восемьсот девятнадцатом километре. Время есть объясниться и оправдаться перед ней.
Вот наступил последний день. Назавтра ждем появления государственной комиссии, которая должна принять у нас автовокзал. Как обычно, мы устраняем мелкие недоделки, забиваем последний гвоздь, наводим лоск.
Ребята, например, по второму разу проходят кистью по крыше. Асия моет полы, протирает и скребет. А я прилаживаю к дверям и окнам крючки и замки, у каждого своя работа.
Вдруг слышу: затормозил автобус. Глянул в окно — знакомый усач выходит из машины. Чего ему от нас надо? Вот какой непонятливый! Гани прав — надо отучить его, пока не поздно.
Я рванулся к нему. Без лишних слов схватил спешившего усача и оторвал от земли. Но тут же почувствовал, что кто-то меня толкает локтем. Обернулся — Асия. Я, естественно, не хотел драться, я только слегка предупреждал непрошенного гостя.
— Перестань!
Увидев ее пушистые брови, сведенные над красивыми рассерженными глазами, я осторожненько поставил шофера на землю.
Она шагнула к нему, а во мне колыхнулась завистливая ярость. Она уплывала от меня, как облака, далекая и неосязаемая. И сама она была точно вырезанная из облаков: чистая, белая, изящная.
Тем временем шофер успел сунуть ей листочек бумажки. Она глянула на этот листок и как бросит мокрую тряпку на землю. Вся степь ответила легким шлепком.
— Уезжаю! — воскликнула она. И, обернувшись ко мне, взволнованная, добавила: — До свидания! После чего, отступив на три шага назад, она глянула на крышу:
— Товарищ бригадир, и ты, Жиган, и ты, Гани, прощайте!
Что это значит? Куда уезжает? Зачем уезжает? Ребята, естественно, сбежали вниз.
— Глупости говоришь, — сказал наш бригадир. — Бригада государственная, она тебе не шарашкина контора! Есть порядок, есть дисциплина. Если каждый будет приезжать и уезжать когда ему вздумается, то…
Тут Асия перебила его.
— Я ведь не самолично, — сказала она. — Есть приказ! А потом я была у вас временная.
Она зачастила, точно боясь, что мы начнем ее отговаривать или переубеждать. Видя, что мы все молчим, она быстренько вынесла свой зеленый чемодан. Значит, дело тут не в приказе, в конце концов, его можно было и отменить; дело в ней самой! Мы не понравились ей, и она не знала, как от нас убежать.
И тут неожиданно для всех вперед выступил Жиган.
— Ты, бубновая дама, что наделала! — сказал он. Асия растерялась. Она хотела что-то сказать, но промолчала… Вдруг, заторопившись, протянула руку бригадиру, Ганию, Жигану. А потом, молча сунув свою руку в мою лапу, вскочила в машину.
Наверное, от растерянности или еще от чего мы проводили ее без единого слова. И тут слышу над самым ухом жесткие слова:
— А ну, хватит!.. Это сказал бригадир.
Машина убегает. Она становится все меньше. Во мне бурлит давнишняя боль, знакомая и незнакомая.
Три недели мы строили этот автовокзал, как и предыдущий как будто ничего особенного и не произошло: тот же срок, тот же материал, и проект тот же, и смета та же… Но все же за эти дни что-то изменилось, что-то очень важное появилось в моей жизни. Вдруг мне показалось, что не девчонка, а сама жизнь, красивая, вдохновенная, яростная, буйная, убегает от меня, а я остаюсь…
Глянул вдаль — автобус растаял за горизонтом. Только тут я вспомнил, что все еще стою на обочине дороги… А ребята уже успели забраться на крышу и молча, сосредоточенно и торопливо красили крышу автовокзала в темно-зеленый цвет. В цвет бесконечной дали.